Как видно, Шекспир очень удобен для подобного рода экспериментов: можно выкинуть хоть половину текста - костяк трагедии не изменится. А поэтику можно задать и свою, например авангардную, модернистскую... К тому же, время Шекспира - это и время Босха! А значит, любой "сюр" по отношению к Шекспиру как будто уместен. И уж конечно, он уместен по отношению к нам! И монстры, состоящие лишь из пары кожаных сапог, сегодня нам уже не кажутся нереальными. Такие вполне могут заседать где-нибудь в думах, сеймах, департаментах...
Другое дело, насколько подходит, например, "пара сапог" для изображения Родриго и Кассио. Может быть, этот образ больше подошел бы для самого Яго? Ибо грубые солдатские сапоги никак не символ жертвы, каковой оказались Родриго и Кассио. Напротив, это что-то зловещее, внушительное, топчущее и при этом очень устойчивое. К чему тут еще голова, а тем более - сердце?..
Понятен мотив манипуляции - один-единственный Яго вертит в пьесе почти всеми! Но тогда к чему два других живых актера - Владимир Симонов (кстати, специально приглашенный из Москвы, из театра Вахтангова) и Юлия Жлукто?! Ведь Отелло и Дездемона тоже "на крючке" у Яго. Да, это трагедия марионеток, где единственный сознательный управляющий - Яго! И может быть, обычные марионетки и оказались бы здесь более верным образом, чем пара солдатских сапог...
Но если Роман Козак и коснулся этого мотива трагедии, то коснулся неполно, при этом смешав его с какими-то еще. И все вместе оказалось для зрителя слишком сложным и запутанным. Потому, видимо, и раздавались на премьере смешки в самых, казалось бы, неподходящих местах...
Все верно: один и тот же образ может быть либо жутким, либо смешным - все дело, в каком контексте он дан. Когда одно не совпадает с другим, возникает несоразмерность, рождающая смех. Образ дробится, и за ним трудно уследить.
И если можно оправдать игру Яго в метаморфозы, то почему этим же занимается и Отелло-Симонов, бросая при этом в зал (как и Рафальсон!) комментарии типа: "Входит Эмилия"? Причем "входит" она даже во время рокового объяснения с удушением, превращая "разъяренного мавра", одетого в современный пиджак, - в заискивающую Эмилию, которой невтерпеж узнать, "что там за шум". Ну как не улыбнешься при всем уважении к Шекспиру!
Но от многого тут и жутко. Цитаты типа: "Прикончить дьяволицу!", "Крови! Крови! Крови!", "Я хочу, чтобы она сгнила!", "Я изрублю ее на мелкие кусочки!", "Заставить сознаться, потом повесить!", и тому подобное при половине выброшенного "нормального" текста и выброшенных "нормальных" персонажах - производят впечатление чернухи. И становится страшно: если на этом заканчиваются Шекспир и его переводчик Пастернак, то что же нормальное, "нечернушное" осталось еще в мире?!
В своем интервью Роман Козак пояснил, что действие-фантазия происходит в форме воспоминания главных героев о случившемся, в котором они пытаются "что-то исправить". Но что же могут эти герои "пытаться исправить" в своей истории, если текст Шекспира о другом?! Театр способен как угодно "мудрить" над текстом, добавлять что-то к нему,.. но играть вопреки тексту, нести идеи, которые противоречат тексту, "перемудрить" текст он все же еще не может. Для этого, по крайней мере, надо было написать другой сценарий...
Эксперименты, даже незаконченные, хороши в театральной студии. Но на профессиональной сцене, да еще в наше, не очень веселое для зрителей время (когда три лата на билет наскрести трудно), они должны иметь по крайней мере законченный вид.