Биография Сталина. Кому этот труд под силу? Дано ли одному человеку, будь он хоть Пимен, объять и осмыслить путь человечества сквозь пятьдесят таких необыкновенных лет? Любые попытки, как мне представляется, могут стать лишь штрихами к его биографии, эскизами к ней...
Тем не менее недавно увидевшая свет в издательстве "Вагриус" книга Радзинского называется "Сталин". Скромно и просто! Безумству храбрых поем мы песню. Говорю без шуток: Радзинский, несомненно, создал свою главную книгу, и ей, скорей всего, уготована долгая жизнь.
Радзинский многократно подчеркивает свое обращение к документам президентского архива. Здесь хранятся былые "особые" папки, личный фонд Сталина, переставший быть секретным. Нет больше ни запретного, ни сокрытого. А вот робкие предположения, которые лишь возникали в читальном зале архива ИМЭЛа, где из трех запрошенных документов в двух тебе отказывали, не опрокинуты и поныне. Сталин как был соткан из тайн, так и остался. И Радзинскому, что роднит его с другими исследователями, не удалось проникнуть сквозь пласты минувшего. Автор выстраивает версии, в той или иной мере убедительные, но ответить на вопросы-загадки, ставшие почти нарицательными, оказывается не в состоянии. Был ли Сталин агентом охранки? Как погибла Аллилуева? Кто убил Кирова? Умер ли диктатор своей смертью? Как бы склонясь под грузом неразрешимого, автор завершает книгу признанием: "С тайны началась его жизнь и тайной закончилась".
А скорей всего, наивна наша надежда на то, что найдется в конце концов та заветная бумажка, из которой все станет ясно. Рукописи не только не горят - чаще их просто не заводят. Генерал Н.Патрахальцев, в прошлом сотрудник террористического подразделения Коминтерна, рассказывал мне: "Сталин распорядился не утруждать нас каким-либо
делопроизводством".
Разумеется, в книге, распластавшейся на шестистах страницах, отнюдь не все бесспорно. У исследователя Радзинского весьма часто перехватывает эстафетную палочку Радзинский-литератор, азартный драматург Радзинский, и вместе они как бы совершают бег по пересеченной местности. Нет, не усидчивость и не время, щедро отданное жизни в архивах, определили сложность предпринятого. Радзинский меняет кожу. Да, Сталина нет давным-давно. Но след его так и не простыл. Обращаясь вновь к этому неотступному, необходимо открыть себя для восприятия прямо противоположного тем мифам, которые всегда его окружали.
...Пережив панический ужас из-за военной катастрофы сорок первого, Сталин, не верящий ни в Бога, ни в черта, решивший к 43-му году закрыть последний храм на Руси, вдруг принялся их открывать. И открыл 20 тысяч храмов во времена Отечественной войны, Троице-Сергиеву и Киево-Печерскую Лавры, стал выпускать священников из лагерей. Он, конечно же, не демонстрировал в церкви свое примирение с Богом, зажав свечку в кулаке. Но у человека, не имеющего убеждений (даже атеистических), теплилась надежда: а вдруг поможет, чем черт не шутит.
Борьба со схемами заслуживает похвал, но, увы, она заканчивается по большей части утверждением схем альтернативных.
Не свободен от "антисхемы" и Радзинский. Она менее примитивна, чем случалось у Волкогонова, однако присутствует. Ее острые углы старательно задрапированы литературным покрывалом, и все-таки нет-нет, да и напарываешься на них. С откровенным полемическим задором автор утверждает: все, что провозглашали большевики, имело противоположный, потаенный смысл. Альтернативой "да" всегда оказывалось не произносимое вслух "нет", за белым припрятывалось тщательно законспирированное черное. Так всякий раз, и непременно.
Опасный для исследователя путь!
Каждый жизнеописатель стремится найти на пути своего героя те узлы, которыми завязывался характер. Не свободен от этого и Радзинский. Поиск логических обоснований сталинского характера (неблагодарный труд) он ведет по двум направлениям: детство, а также пример, который сопутствовал его герою всю жизнь. Что касается детства, то здесь говорить в общем-то не о чем. Отец шил сапоги - Сталин всю жизнь ходил в сапогах. "Кулак насилия и беспощадную борьбу видел с рождения маленький Сосо" - отсюда мостик к его изуверству. Учитель в семинарии любил повторять: "Глаза бегают - значит, мерзость затеваешь". Это возвращает автора к любимой Сталиным фразе: "Глаза бегают - значит, на душе нечисто".
Серьезней, что касается жизненного примера, - это Ленин.
Все самые мрачные черты сталинского портрета Радзинский заимствует у него. Коварство, фанатизм, жестокость, подозрительность - во всем провозвестник Владимир Ильич. Протягивая эту нить, автор в продолжение всей книги повторяет одну и ту же фразу: "Учимся, учимся понемногу".
Он так верен полюбившейся аналогии, что не позволяет Сталину и шага сделать самому. Обращается, например, к ленинскому завещанию и пишет: "Думаю, если бы Ильич повелел в этом завещании идти к нэпу "всерьез и надолго", Коба с той же энергией повел бы страну до конца этим путем". Ну уж дудки! Сталин был слишком "творческим марксистом", чтобы считаться с какими бы то ни было напутствиями.
Не видя резона в чем-либо оправдывать Ленина, полагаю полезным осмыслить его раздвоенность, обернувшуюся духовной, а потом и физической драмой. Человек выдающегося интеллекта, несомненно научного мышления погубил себя умозрительной схемой переделки человека и мира. Одно противостояло другому, было несовместимо. Что же касается Сталина, то он не был особо отягощен ни знаниями, ни духовной жизнью. Принял марксистско-ленинскую схему как наиболее доступную, не ведая ни противовесов, ни тормозов. Он типичный продукт "генной инженерии" большевизма, развившийся в марксистской колбе. На биографическом материале Сталина значительно важнее, на мой взгляд, раскрыть пагубность большевизма, чем искать параллели с Лениным. Радзинский справедливо пишет: "Когда-то во имя этого они убивали других, теперь друг друга". Вот она, криминальная суть большевизма, партия нового типа. И только здесь следует искать корни сталинского характера, его жестокости, той "мизерабельности", которую составляла для него человеческая жизнь. Без этого, к слову, не понять все ничтожество ленинского завещания, где предлагается переместить Сталина с поста генсека, заменив его человеком, более терпимым и менее грубым. Как просто! Из этого более терпимого и менее грубого режим партии нового типа вылепил бы очередного Сталина... Когда-то, занимаясь Нечаевым, я пришел к "расстрельной" для той поры мысли: если бы Нечаев не врал, существуй на самом деле его русский революционный комитет, общество "Народной расправы" и т.п., он бы и стал праотцом партии нового типа.
Литература о прошлом - это роман или исследование. Первое принадлежит перу беллетриста, второе - ученого. Но дано и третье: перо ученого оказывается в руках талантливого литератора. Радзинский заканчивает книгу самой кошмарной гонкой, какую знало человечество. Сталин подталкивает жизнь к обрыву новой мировой войны. А жизнь торопится расстаться с его иссохшим телом.
Жизнь успевает.