Трагедия этого "Отелло" в том, что он, обязанный по роду профессии и убеждений "придушивать" преступников, однажды сам им стал: когда дело коснулось, по его мнению, "страшнейшего из страшных" преступлений - против ВЕРНОСТИ. Реакция была автоматической (это когда на сознание как бы опускается ширма), и его "слегка" оказалось достаточно для хрупкой миниатюрной женщины.

ВЕРНОСТЬ - антоним ПРЕДАТЕЛЬСТВУ. По признанию Михаила, это качество и еще честность, смелость воспитал в нем дед (отец-то был по полгода в море, мать вечно на заводе), коммунист по убеждениям. Он был ветераном ВОВ, пока ветеранами считали тех, кто истреблял по лесам "лесных братьев", а не наоборот. И характер унаследовал внук - спокойный, но до определенной черты, дальше которой - Боже упаси. Герои Джека Лондона и других любимых книг также питали идеал Настоящего Мужчины. Достоевский, видимо, как-то прошел мимо: вопрос Раскольникова "тварь ли я дрожащая или право имею?" казался неуместным. Конечно, имею право. Хорошо было. Каждый год в советской школе заканчивался кострами, олимпиадами, Крымом или Кавказом, а новый начинался с радостного возвращения на родину - для кого как, а для Михаила это до сих пор значит "березка в Болдерае".

Присягу принял в морской пехоте - спецназ был как раз по его романтической натуре. Школа диверсантов-морских пехотинцев, которые по подготовке порядка на два выше ВДВ, дает столько, что дальше остается всю жизнь только поддерживать форму (что Михаил и делал 13 лет), чтобы навыки приемов не теряли автоматизма. Конечно, после армии пошел в угрозыск - организовывал группы захвата, боролся с карманниками.

Психологи заметили, что у тех, кто проработал в этой сфере (а также квартирные кражи) более 5 лет, происходят изменения психических процессов: человек непроизвольно замечает неточности, несовпадения, дотошно ищет правду-истину в мелочах и специальное поведение у окружающих, у него формируются, по определению Михаила, "милицейские замашки". В угрозыске он проработал 10 лет.

Если бы в конце концов не спутали борьбу с преступностью и политику, аббревиатура "ОМОН" не вызывала бы сейчас в Латвии у определенной части населения отрицательных эмоций. В ОМОНе Михаил взялся за оперативную часть: установка преступных группировок, агентурная работа по организованной преступности и т.д. Потом рижские омоновцы разъехались по бывшему СССР и много их погибло - в Абхазии, Чечне... Опять Михаила потянуло на родину, а то остался бы в Тюмени, куда уехал после августовских событий в надежде, что будут такие еще, и он въедет в Ригу на БТРе, как на белом коне. Он и в партию-то вступил в 90-м (когда все выходили), всеми силами борясь за сохранение советской власти. То, что "не получилось", воспринимает как личную трагедию: значит, и его вина есть в том, что старики не знают, заплатить за квартиру или умереть с голода, в том, что отключают свет и тепло, в продаже наркотиков в молодежных кафе, в том, что процветает детская проституция ("Если бы мне дали 10-15 лет, - сказал он, - то на второй же день вскрыл бы себе вены - из страха за будущее дочери-), а также в том, что появились "люди второго сорта". А суды! Демократический и малопонятный "суд по Закону" для коммуниста Михаила в принципе хуже русского народного и родного имперского "суда по совести".

Его "кодексы верности" не позволили ему пойти работать в полицию - ведь он уже дал присягу, которую Настоящий Мужчина дает один раз в жизни. Он никогда не был полицейским, и поэтому справка, выданная позднее суду Главным управлением полиции ("уволен за поступок, дискредитирующий звание полицейского-), есть "липа". Этим "поступком" оказался сам факт пребывания в ОМОНе (штат МВД СССР), сыгравший в его судьбе роковую роль.

Вот какая картина составилась из пухлого "дела", лежащего передо мной, и того, что сказал коммунист на "последнем допросе" - журналистском.

Был у Михаила сосед по дому - мелкий делец, известный в Риге многочисленными долгами и неотдачей денег. Он показывал кредиторам расписку, якобы выданную ему Михаилом. Дескать, когда он мне отдаст, тогда и я вам. Расчет был на то, что Михаила никто не тронет, побоятся, а там, глядишь, как-нибудь удастся рассчитаться с кредиторами. Этой расписки сейчас в деле нет: она съедена разоблаченным потерпевшим в присутствии кредиторов. При этом он и стал "потерпевшим", так как был "угощен" фирменным спецназовским ударом. За это Михаил готов был ответить, но явился в суд в предвкушении публичного справедливого разоблачения подлеца. Каково же было его удивление, когда адвокат потерпевшего спросил: "Господа судьи, а вы знаете, что он бывший офицер ОМОНа?" Судья: "Это правда?". Михаил: "Да". Судья (после паузы): "Учитывая личность подсудимого, суд не может не верить показаниям потерпевшего" (потерпевший, как видно из дела, "потерял чувство времени и пространства" под пытками, подвешенный на крюк вниз головой. В этом состоянии его якобы заставили написать расписку о долгах. Каллиграфическим почерком, между прочим). Не помогли ни показания всех свидетелей, ни заключения экспертов-криминалистов, ни исключительно положительные характеристики с мест работы Михаила. Он ушел прямо из зала суда, не проявив тем самым к суду уважения. Ушел далеко - в Минск, где и скрывался полгода: с какой стати сидеть в тюрьме?

В Минск приезжала Ниночка. Жили они всегда так, что даже соседи завидовали: не может быть так хорошо долго. Мечтали уехать на Украину и начать там новую жизнь. Но жена уезжала, он оставался наедине с черной тоской: "Был дом, семья, работа, Родина. Где все это?" Сидя в Минске, он узнал, что жена пристрастилась к водке. Дочке больше нравилось жить с бабушкой - матерью Михаила. Так прошло полгода, и в один из мартовских дней профессиональная интуиция подсказала: она врет, она - предатель. "Муки Отелло" больше не отпускали. Позвонив в Ригу, дал "задание товарищам" присмотреть за ней, и те оперативно доложили имя, год рождения, адрес, номер машины бравого мясника из магазина, где работала жена. Его "засекли" с ней. Дальнейших указаний Михаил не дал. Пробирался сам через границу "волчьими тропами". Потом два месяца жена молила о прощении, но разве память можно стереть?

В тот июльский вечер они сидели в кафе, но вдруг Ниночка заторопилась и ушла по каким-то загадочным "делам". Часа через полтора была уже дома, совершенно пьяная. Кульминационная ссора опустила "ширму", последовал его единственный автоматический удар. "Тупая травма грудной клетки и живота с 2-сторонними переломами ребер и ушибом легких, разрывом левой почки находятся в прямой причинной связи с последующим наступлением смерти" (из приговора). "Господи! Ей же больно было!" - не выдержала я. "Но я не убивал... Я любил ее. Не хотел... убивать". Видимо, всем, не понявшим Михайловых жизненных устремлений, адресовался его аффект: "Твари! Предатели! Разрушить такую страну! Такую империю! Разрушить столько судеб!" "Однако, - замечаю, - к разрушению своей судьбы вы тоже приложили руку". Помолчав, он глухо соглашается: "Да, я преступник. Когда была годовщина смерти жены, пошел в церковь, поставил покаянную свечку. Но в мыслях - злость, ненависть к людям. Пока, видно, Бог меня к себе не подпускает, и мне страшно. Страшна не колючая проволока, а ночь, когда остаешься наедине с собой".